Защитительные речи подсудимых.
Утреннее заседание 7 марта.
ГРОМАН.
- Представитель государственного обвинения потребовал высшей меры защиты против меня. я говорю в порядке защитительной речи, но защищать мне нечего. и на предварительном следствии, и на судебном следствии я признал свою вину. та роль, которую я играл, которая была обнаружена на судебном следствии и которая оценена государственным обвинением, заставляет меня об'яснить Верховному суду те причины, которые привели меня к той цепи заблуждений и тяжких преступлений, которые являются предметом суда и являются основанием приговора.
Подсудимый Громан подробно останавливается на развитии политической и тактической линии меньшевистской партии, которое привело в конце-концов к установке на вредительство и интервенцию.
- 1928 год, - говорит он дальше, - это начало нашего пути, это момент, когда мы вступили в переговоры с группой Кондратьева, в этот момент приезжает Абрамович и развивает нам уже целую концепцию, которую по частям в заглушенной форме, мы слышали раньше от Дана, видели в "Социалистическом вестнике", в "Гезельшафт" у Каутского, в резолюциях II интернационала, - концепцию о том, что настает момент решительной борьбы между II и III интернационалами, что в этой борьбе можно и должно использовать несовместимость социалистически развивающейся и строящей социализм страны с капиталистическим миром, что столкновение здесь неизбежно, и что мы, члены II интернационала, должны принять активное участие в этой интервенции, что мы таким путем ликвидируем этот утопический опыт. но мало того, мы ликвидируем и Коминтерн.
Та квалификация, которая была дана нашей контрреволюционной работе обвинительным заключением и обвинительной речью, - с точки зрения моего теперешнего сознания, квалификация справедливая, верная. историческая роль оценена так, как она должна быть оценена.
Затем Громан излагает свою политическую биографию. - В начале моей деятельности на службе у советской власти, - продолжает он, - я пытался вместе с коммунистической партией восстанавливать хозяйство, но при первых признаках реконструкции социалистического хозяйства я уже стал против, и тогда методы моей борьбы постепенно усиливались и дошли до тех преступных деяний, которые признаю я и которые указаны в обвинительном заключении.
Та роль, которую я получил, тот авторитет, который я приобрел, о котором говорил представитель обвинения, в период этой совместной работы с советской властью, я этот авторитет затем употребил, и зло употребил, для руководства и организации вредительской работы и поддержки интервенции.
Слагались определенные силы и в советском аппарате. Этот кон'юнктурный совет, фактическим руководителем которого я был, где сближались и будущие члены "Промпартии", и будущие члены группы Кондратьева, и будущие меньшевики, где обменивались суждениями о ходе хозяйства, затем то же самое было в решениях комиссии по контрольным цифрам. Вначале те, которые потом вошли в меньшевистский центр, резко отгораживались от обеих группировок. мы поддерживали сначала и индустриализацию, и рост зарплаты и капитального строительства против инженеров и аграрников. Но с момента поворота партии, с 1926 года, мы стали уже, так сказать, договариваться с ними. Тогда был намечен минималистский темп.
1928 год - это уже переход к вредительству, 1929 год - переход к поддержке интервенции.
Я осознал всю глубину преступлений против рабочего класса, я осознал всю глубину заблуждений.
Мы - представители тех, кто служит интересам и целям буржуазии.
Верховному суду предстоит определить меру социальной защиты против меня. Я могу сказать только одно, что если мне будет дарована жизнь, то все мои силы, все мои знания я употреблю на то, чтобы работать над осуществлением генеральной линии партии, под ее руководством в тех, быть может, и суровых условиях, в которые поставит меня советская власть. Вне этого, вне возможности этой работы мне жизнь не нужна.
СУХАНОВ.
- Я не намерен, - говорит подсудимый Суханов, - произнести адвокатскую речь в старом смысле этого слова, т.-е. мобилизовать и предоставить вам односторонний материал, который бы имел исключительной целью обелить меня во что бы то ни стало. Я отдаю себе полный отчет в общественном значении данного процесса. Я хочу попытаться представить, насколько возможно, исчерпывающий материал, который одинаково может служить и моему обелению, и моему осуждению. Я хочу выяснить об'ем и сущность моего преступления.
Что такое современный меньшевизм? Современный меньшевизм - это есть фундамент современного буржуазно капиталистического общества.
В политике дальнего прицела исторической миссией международной со-... (несколько слов пропущено из-за перегиба страницы. S.N.Morozoff) ...пление и кристаллизация диктатуры капитала.
Наши меньшевики - это не есть оппозиция, это есть контрреволюция. Это было показано государственным обвинителем, который читал отрывки из платформы 1924 года, действующей до сих пор. Эта платформа есть не что иное, как платформа или программа раздробления революции и уничтожения всего ее социального содержания.
Эта программа расхищения народного достояния, программа раздробления революции, по моему глубокому убеждению, вытекает из предыдущего, из всей истории социал-демократии. Меньшевики могут быть в фиктивной оппозиции к буржуазии, но когда они без буржуазии, когда исчезают капиталисты, меньшевики представляют собой рыбу, выброшенную на берег.
Фирсы, говорил я неоднократно в полемике с меньшевиками, чеховские Фирсы из "Вишневого сада" - вот кто меньшевики. Вы помните, граждане судьи, как рассуждает этот старый раб: до "несчастья", до воли, при крепостном праве все было в порядке, - мужики были при господах, а господа - при мужиках, а сейчас не разберешь, что к чему.
До несчастья социал-демократии, до революции - все было в порядке, все было понятно. Рабочие - при капиталистах, капиталисты - при рабочих. А нынче не разберешь, что к чему.
Социал-демократы, вместе с их программой, как и наши отечественные, так и международные, видят опору в буржуазии. Без этой опоры они не знают, как им быть, они не могут существовать, они не могут найти свое место под солнцем. Отсюда именно, из этой их природы, вытекает и их история, отсюда вытекает и платформа 1924 года - платформа уничтожения всего социального содержания революции, их новые установки на вредительство, ставка на интервенцию.
Мне случилось указывать здесь уже на предварительном следствии на то, что я лично не считаю этих установок действительно новыми. Они логически вытекают из той же природы меньшевизма.
Каждая революционная или контрреволюционная партия непременно желает поражения своему правительству, ибо революционные и контрреволюционные силы стремятся к ниспровержению той системы, которая представляется правительством, стоящим у власти. Если представить себе, что ин-... (несколько слов пропущено из-за перегиба страницы. S.N.Morozoff) ...союза началась, то можно ли представить себе вместе с тем, что меньшевики не встали бы на пораженческие позиции.
Какая, собственно, главная задача международного и нашего меньшевизма в поддержке интервентов? Меньшевики не сидят в штабах, меньшевики не вырабатывают стратегических планов, меньшевики, быть может даже вполне вероятно, не собираются стрелять из пушек и пистолетов. Историческая миссия в процессе подготовки будущей войны против СССР заключается в том, чтобы парализовать основное препятствие, которое имеется у капитала.
Преодолеть препятствие - это значит дискредитировать СССР, его правительство, его политику, его хозяйство, убедить массы в том, что социалистическое государство, построенное на Востоке, должно провалиться, что оно мешает нормальному и реальному развитию международного рабочего движения. Все это делают меньшевики. Они бурно, с натиском выполняют эту историческую миссию. "Форвертс", центральный орган международной социал-демократии, эта самая враждебная Советскому союзу газета на земном шаре, этот "Форвертс" снабжается литературой, информацией меньшевиками. Это самая доподлинная, настоящая интервенционистская работа, которую свойственно выполнять именно социал-демократам.
Пораженчество меньшевиков простирается не только на проблему международных отношений, на войну и мир, оно простирается на каждый шаг, каждое мероприятие, каждый акт советского правительства. Вам известно - все критикуется, все подвергается сомнению, все считается вредным, все дискредитируется от начала до конца. Даже такие мероприятия, как шаги нашей дипломатии, вызывающие восхищение даже у некоторых представителей буржуазного мира, они были точно также оценены, точно также дискредитируются социал-демократической прессой и в социал-демократических кругах.
Меньшевизм по самому существу своему, по своей программе порождает именно такую тактику. Без этой тактики он бездушен, бездейственен, а если он действует, то он не может не действовать как в области интервенции, так и в области вредительства.
Однако, быть может, все же нужно доказательство, доказательство на основании документа, где же говорят о том, что меньшевики сочувствуют интервенции, где же говорится о том, что мы - вредители. Я назвал бы такую постановку вопроса детской постановкой вопроса. В нашу эпоху политики не говорят языком древних былин, не говорят: "Мы, социал-предатели, идем на вас, пролетариев, чтобы посадить вам на плечи капиталистов". Это невозможно. В существующем строе политикам слова даны для того, чтобы скрывать мысли.
Если все же на этом процессе всплыл материал, который свидетельствует документально о позициях социал-демократии по отношению к интервенции и вредительству, то это может считаться лишним бесспорным подтверждением данного факта, но если бы этого и не было, то для меня лично не было бы никакой разницы. Это важно в том смысле, что я с самого начала моего вступления в организацию, в начале 1929 года, когда я принял меньшевизм, то я принял его со всеми его новыми установками - и с интервенцией и с вредительством.
Между революционным социализмом и меньшевизмом стоит баррикада, - та самая, которую разглядел Ленин еще в 1903г. Ради буржуазной реставрации меньшевики и ныне, как и раньше, применяют средство военного вмешательства и дезорганизации, т.-е. вредительства.
Это - те мои взгляды, которые выработались во мне и перешли в мое убеждение в течение многих и многих лет. Излагая вам эти взгляды, я излагал перед вами сущность моего собственного преступления. Если можно было бы принять все изложенное за краткий обвинительный акт, составленный без материалов, обвинительный акт против меньшевиков, то в данном случае он бы явился обвинительным актом против меня самого. Я должен рассказать вам, какими путями я пришел в стан врагов революции и разрушителей дела пролетариата.
Далее подсудимый подробно рассказывает историю своих политических колебаний и измены революционному социализму.
В заключение он говорит:
- Паника заставила меня отойти к самой баррикаде, отделяющей III интернационал от II, отделяющей социализм от буржуазной реставрации. Я отступил и на эту позицию, все подчиняя неотложной задаче устранения самого большого зла, каким я считал "военный коммунизм" и его носителей, ибо мне казалось, что советская власть повернула к военному коммунизму. Я готов был искать союзников даже и по ту сторону баррикад. К концу 1928г. я был готов уже в моей панике вступить в союз с меньшевиками, с эсерами, с кулаками и самим чортом. Я припоминаю, как в 1919г., когда Деникин подходил к Туле, меня охватило также паническое настроение, и я считал необходимым выставление лозунга учредительного собрания. За это меня называли паникером даже в меньшевистской партии, к которой я тогда принадлежал.
В самом начале 1929 года Громан предложил мне вступить в организацию, стоящую не на моей, а на буржуазно-демократической, буржуазно-реставраторской платформе. Я стал членом "Союзного бюро" и его активным работником. И ни интервенция, ни вредительство меня не остановили. Приняв меньшевизм, я принял и вредительство и интервенцию. Такова была история моего преступления.
Паникерство, обладание довольно навязчивыми идеями, - я даже не сомневаюсь, - оказали свое действие на мою эволюцию, на мои оргвыводы.
Мой приход к меньшевикам, мой приход во вражеский стан об'яснялся и некоторыми дополнительными мотивами и соображениями. Ни мировоззрения меньшевиков о буржуазной реставрации, ни меньшевистской программы, как таковой, я не принимал и в те времена. Я принял меньшевистскую тактику.
Интервенция для меня никогда не была синонимом буржуазной реставрации.
Для меня вопрос стоял так: если интервенция и начнется, то неизвестно, что будет раньше - у нас ли буржуазная реставрация, или будет революция в Европе.
Какая же гарантия заключалась в блоке с "Промпартией"? "Промпартия" была сторонницей военной диктатуры. Но в будущем я все надежды возлагал на соотношение сил, которое могло бы быть еще в высшей степени благоприятным даже в результате интервенции.
Принесут ли вредительство и интервенция военную диктатуру и буржуазную реставрацию, - это было для меня в высшей степени сомнительным.
Я предпочел пойти на союз с меньшевиками. При моем паническом бегстве во враждебный лагерь я надеялся, по моему явно слабому в то время разумению, принести революции пользу.
Я был неправ. Я мог бы сказать словами наполеоновского министра. "Мои деяния были больше чем преступление: они были ошибкой".
Вечернее заседание 7 марта.
ШЕР.
Подвергнув критическому обзору тактику меньшевиков до Октября, изложив в основных чертах свою деятельность с 1902г. в рядах меньшевиков, подсудимый Шер продолжает:
- Борьба меньшевиков против Октябрьской революции непосредственно вытекает из общих концепций старого меньшевизма. Из этих концепций выросла затем платформа 1921 года.
Вслед за этим началась уже дальнейшая тактика - это тактика борьбы за расширение нэпа, за углубление его, т.-е. тактика извращения классовой линии советской власти. Дальше явилась идея построения меньшевизма на новой социальной базе - вопрос, который достаточно подробно обсуждался здесь во время судебного следствия. Дальнейшим шагом было вредительство и еще дальнейшим шагом - интервенция.
Так со ступеньки на ступеньку, от одних политических ошибок к другим политическим ошибкам и от политических ошибок к политическим преступлениям шел и я. Каждый этот шаг, каждая дальнейшая ступенька была ближайшим образом согласована с указаниями и директивами заграничной делегации и деятелями II интернационала.
Платформа 1924г. известна и опубликована. По поводу новой социальной базы имелись специальные указания Дана. По вопросу о вредительстве имелись опять-таки специальные указания Дана, привезенные в свое время Петуниным. По этому же вопросу о вредительстве имелись специальные указания Абрамовича, бывшего здесь и давшего указания о необходимости расширения дезорганизаторской работы.
Наконец, мы имели указания в дальнейшем от представителя заграничной делегации Броунштейна. Также рядом писем указывалось на необходимость сделать дальнейший шаг и перейти от вредительства к интервенции. Каждый шаг в дальнейшем по этому пути встречал не только поддержку, не только санкцию со стороны заграничной делегации, но он делался по инициативе заграничной делегации, что бы она теперь по этому поводу не говорила.
Далее подсудимый Шер останавливается на своих колебаниях еще до своего ареста.
- Эти колебания и сомнения, - продолжает он, - зародили во мне те элементы, которые потом, после ареста, уже выросли в конце концов в решение разоружиться и которые заставили меня признать ошибочным тот путь, на котором я стоял.
Отвечая на публикацию в "Форвертсе", я не остановился на вопросе о том, насколько добровольны мои показания. Я считал ниже своего достоинства говорить в ответ на заподозривание меня в провокаторстве и трусости.
Никакого давления и никакого насилия я не испытывал. Этот естественный процесс критики прошлого, который был для меня, правда, очень мучительным и очень тяжелым, но не в силу каких-либо внешних причин, а в силу того, что мне на старости лет приходилось совершенно переламывать самого себя и заново решать вопросы коренного характера, этот процесс завершился, и, когда он завершился, я решил дать подробные показания и признать свои ошибки и преступления. Мне кажется, что эти ошибки и преступления свойственны не только мне одному, но свойственны меньшевизму в целом.
Я признаю себя виновным, граждане судьи. Я не нахожу мотивов, которые бы я изложил перед вами для своего оправдания. В самом деле, могу ли я ссылаться на свою прежнюю революционную работу? Это было бы наивно, ибо прежняя моя революционная работа, если оценивать ее положительно, она лишь заставляет более строго относиться к тому, что я сделал впоследствии.
Могу ли я ссылаться, с другой стороны, на тот короткий период полезной советской работы, который, может быть, и был некоторое время в советских учреждениях? Это было бы странно и смешно, ибо этот короткий период был вдвое и втрое перекрыт той вредительской работой, которую я вел потом в тех же советских учреждениях.
Наконец, могу ли я согласиться на то, что я был слепым орудием в руках заграничной делегации. Это было бы тоже наивно и странно. Я констатирую, что каждый шаг "Союзного бюро", каждый шаг в развитии новой меньшевистской тактики был связан с непосредственными и прямыми указаниями загранделегации. Это - факт, который является установленным судебным следствием, факт, на котором настаиваю я так же, как и другие мои коллеги по скамье подсудимых, факт, который останется фактом, как бы жестоко против этого ни возражали представители заграничной делегации в настоящее время.
Но я не хочу ослабить свою вину тем, что я был слепым орудием в их руках. Я достаточно взрослый и опытный человек в вопросах политики,, чтобы отвечать за свою деятельность, хотя бы она шла по указаниям авторитетного для меня органа.
Я признаю свою вину в полном об'еме и не нахожу для себя никаких оправданий. Я могу присоединиться к тому, что здесь говорил обвиняемый Громан, и сказать, что единственный выход я видел бы для себя в том, чтобы работать в течение дальнейшей моей жизни под руководством коммунистической партии.
Гражданин прокурор предлагал вам применить ко мне высшую меру социальной зашиты. Должен сказать, что 25 лет назад, когда я сидел в тюрьме в связи с обвинением меня в участии в декабрьском восстании, я ожидал смерти. Случаю было угодно тогда поставить дело так, что те бесспорные доказательства моей виновности, которые имели место в виде вещественных доказательств, были уничтожены во время революционного захвата одного из полицейских участков. Судьбе было угодно, чтобы вместо сурового наказания я получил тогда простую высылку в Нарым, которая была потом заменена заграницей. Но тогда я в течение долгих месяцев сидел, ожидая худшего для себя исхода, и должен сказать, что тогда я не чувствовал страха перед лицом смерти, я сознавал, что та причина, которая привела меня в положение лица, ожидающего смертного приговора, такова, что она даст мне достаточно мужества и достаточно смелости встретить смерть лицом к лицу.
Я должен сознаться, граждане судьи, что у меня теперь нет этой смелости, нет этого мужества. Я не чувствую за собой, что я шел по правильному пути. Наоборот, я признаю свои ошибки и признаю, что тот путь преступления, который пройден мною, не дает мне никакого чувства мужества и никакой смелости перед лицом высшей меры наказания, о которой говорил гражданин прокурор.
Я прошу, граждане судьи, дать мне возможность продолжать работу на пользу Советскому союзу, если это будет позволено в той или иной форме. Я прошу даровать мне жизнь.
ГИНЗБУРГ.
- Я считаю, что более существенно будет, если я постараюсь своими последними словами содействовать выяснению всех обстоятельств дела, выяснению тех общественных и личных условий, которые привели меня к участию в организации.
Я целиком разделяю ту характеристику, которую дал прокурор республики. Я не имею в своем распоряжении более ярких, более сильных, более полновесных слов, чтобы выразить теперь то чувство, которое я сейчас испытываю в отношении этой организации, хотя я ранее состоял одним из ее инициаторов и одним из ее руководителей.
После детального освещения всей революционной деятельности, начиная с 1897г., подсудимый Гинзбург продолжает:
- Моментом разрыва с лойяльной работой надо считать 1926г., тот год, о котором мы говорили в своих показаниях. Что лежало в основе нашего отрицательного отношения к новому курсу экономической политики? Мы считали, что для строительства социализма в одной стране нет об'ективных оснований. Борьба за изменение экономической политики начала превращаться в борьбу против основ самого существования советской власти.
Я не верил, что можно мобилизовать рабочую массу на такую активную работу по хозяйственному строительству.
Я не верил, чтобы партия могла в себе найти столько силы для организации социалистического хозяйства в том об'еме, как это стало делаться позднее.
Я не допускал возможности, чтобы промышленность росла теми темпами, которыми она росла в дальнейшем. Я не видел в стране таких ресурсов, которые бы давали возможность рассчитывать на подобные быстрые темпы.
Я не учитывал того огромного влияния, которое, в смысле увеличения ресурсов,
оказывает плановое их использование и распределение. Я преувеличивал значение и роль частного капитала в хозяйстве.
Спрашивается, каково должно быть отношение людей, называющих себя социалистами, по отношению к этим общественным установкам, по отношению к такому государству?
Каково должно быть отношение людей, называющих себя социалистами к первому в мире пролетарскому государству? Вы видели, какое было отношение раньше у нас, вы видели, как мы запятнали себя тем, что подняли руку на это общественное строительство. Мы запятнали себя тем, что не только не содействовали росту социалистических элементов народного хозяйства, но пытались его задержать. Но теперь, кроме нас, есть ли такие элементы, которые продолжают делать то же самое дело? Повидимому, да. Повидимому, я это уже давно освоил, II интернационал, судя по тем документам, которые здесь оглашались, полностью поддерживает ту политику, которую он вел до сих пор.
К чему может привести эта политика? На кого может рассчитывать в данном случае II интернационал? Я считаю, что пролетариат Европы, пролетариат других стран не может оказать поддержки в этой политике. Это было бы самоубийственной, братоубийственной политикой, это вело бы к тому, что дело рабочих было бы задушено руками самих рабочих.
И поэтому мне кажется, что если II интернационал будет упорствовать в этой политике, то вывод для рабочего движения будет совершенно определенный. Он все больше и больше будет отходить от II интернационала, выбирая другие средства, оставляя II интернационал без масс.
Я считаю, что еще потому преступно поднимать руку на первое в мире пролетарское государство, что оно является средоточием не только революционных стремлений пролетариата всех стран, но оно является наиболее активным агентом для поддержки национально-революционного движения в странах Востока, в странах, подчиненных империализму. И поэтому, мне думается, что если в ком-либо еще сохранилась какая-нибудь революционная совесть, если кто еще может оказать делу социализма какую-нибудь помощь, для того не может быть никакого выбора в решении, тот может принять только одно решение: полной и абсолютной поддержки того курса строительства, которое идет в СССР.
И поэтому мы, разоружаясь, должны признать вредительской не только ту работу, которую мы сами вели, но и работу II интернационала, ведущего пропаганду против Советского союза, облегчающую своим правительствам, с которыми он связан, работу по окружению, блокированию Советского союза.
Я считаю, что теми показаниями, которые я давал в порядке добровольного решения на протяжении трех месяцев, я полностью разоружился. Сделал это почему? Потому что пришел к сознанию того громадного вреда, который наша организация давала революционному рабочему движению, я пришел к твердому сознанию того, что деятельность моя в прошлом являлась деятельностью контрреволюционной, являлась деятельностью, направленной против интересов рабочего класса, против интересов трудящихся масс и таким образом против интересов освобождения человечества.
Мне только остается раскаяться в этой работе. Я должен сказать, что на общественной работе я беспрерывно работаю почти 35 лет и каяться мне приходится впервые, публично во всяком случае, и на этот раз я каюсь.
Думаю, что я не принадлежу к людям щедринского типа, о которых говорится, что они каются для того, грешить, и грешат для того, чтобы снова каяться. Мне кажется, что если я в течение 35 лет общественной работы, уже на грани жизни и смерти прихожу к состоянию раскаяния, мне думается, что это раскаяние должно быть последним серьезным и бесповоротным.
И дело не только в раскаянии, как в таковом. Дело в том, чтобы это раскаяние было искренним, дело в том, чтобы оно дало возможность загладить тот вред, ту вину, может быть, неискупимую вину, которая мною совершена.
Возможно, что ваш приговор лишит меня этой возможности, что вы признаете, что во всей моей прошлой деятельности заложены такие элементы, которые не дают вам права, беря на себя риск, оставления меня в пределах общества.
Но, если бы вы пришли к выводу, что я еще могу дать что-нибудь полезное для дела революции, для дела пролетариата, то те заблуждения и ошибки, которые у меня были, являются ошибками, вытекавшими из добросовестных заблуждений, я думаю, что я со своей стороны буду всячески стремиться к оправданию этого доверия.
Во всяком случае, я прошу вас иметь в виду следующее: смерть, как таковая, меня, вообще говоря, не страшит. Я в жизни имел случаи очень много раз стоять лицом к лицу со смертью, и в том возрасте, в котором я сейчас нахожусь, для меня смерть не имеет особого значения.
Но для меня очень тяжела смерть от руки пролетарской власти, для меня очень тяжела смерть по приговору пролетарского суда, для меня тяжела смерть в качестве человека, который может быть запятнан, как изменник и предатель интересов рабочего класса.
И вот я прошу только об одном - внимательно подумайте и об этой стороне дела, прежде чем вы вынесете свой приговор. Повторяю еще раз, что мое стремление, мое желание, мое твердое решение заключается в том, чтобы отдать все свои силы, весь остаток сил служению делу революции на самых опасных и самых тяжелых участках.
ЯКУБОВИЧ.
- Государственный обвинитель предложил применить в отношении меня высшую меру социальной защиты. Я не имею в виду обращаться к суду с просьбой отвергнуть ходатайство государственного обвинителя, так как считаю, что те действия, которые были мною совершены, квалифицировались государственным обвинителем правильно.
Я понимаю, да вряд ли есть хоть один человек, который бы не понимал, что этот процесс имеет огромное общественно-политическое значение. Если бы кто-нибудь этого не понимал, то те обстоятельства, которые сопровождали прохождение этого процесса, те явления, которые были на этом процессе констатированы, - выступление заграничной делегации РСДРП, выступление Рейн-Абрамовича, выступление исполкома социалистического рабочего интернационала, - они в достаточной мере доказывают огромное политическое значение этого процесса.
Подробно рассказывая о своем пути убежденного меньшевика, подсудимый переходит к последнему этапу своего политического падения.
- Мы бы никогда не решились на вредительство, не получив на него санкции наших руководящих партийных кругов. Мы бы никогда не додумались до этого, если бы нам это не было подсказано из-за границы. Правда, все предпосылки были для того, чтобы зерно упало на благодарную почву. В нашей среде находились ответственные советские работники, не имевшие никаких связей в пролетариате и имеющие очень большие связи и очень большие возможности в госаппарате. Рядом с нами в аппарате сидели коммунисты, не только те, которые стояли на точке зрения генеральной линии партии, рядом с нами сидели и уклонисты, и мы были свидетелями неоднократно как многие коммунисты, принадлежавшие к уклонистам, не вполне прямолинейно, не вполне добросовестно проводили в своих практических работах генеральную линию партии.
Мы не решились на такой крутой поворот тактики, не решились бы на вредительство, не получив подтверждения, санкции, благословения со стороны руководящих центров. Мы получили это указание от заграничной делегации сначала как директиву, которая означала рекомендацию испробовать на опыте, что из этого может выйти. Затем мы получили категорически ясную директиву. Но и заграничная делегация точно так же, как и мы, не решилась бы действовать на свой риск и страх, не заручившись благословением лидеров II интернационала.
Вряд ли в архиве II интернационала, если бы он мог быть рассмотрен, найдется письменный протокол, в котором сказано: "Предложить российской секции применить вредительскую тактику".
Интернационал привык действовать способами, которыми действовали старые дипломаты, которые учились в школе, ведущей свое начало от Меттерниха и Талейрана, которые рассматривали способности речи, как способность скрывать свои мысли.
И II интернационал, не записывая этого постановления, в лице своих лидеров одобрил применение этой тактики. Мы рассматривали, как я уже сказал, эту работу, как средство того, чтобы ускорить наступление контрреволюционного переворота.
Но время шло, а результатов мы никак достигнуть не могли. Рабочий класс перенес все тягости. Он вынес те дополнительные тягости, которые мы возложили ему на его плечи нашей вредительской работой. Признаков недовольства рабочих не было видно. Мы думали, что оно все еще в скрытой форме. И когда встал вопрос о том, что мы стоим накануне интервенции, по мере того, как атмосфера сгущалась в Западной Европе, когда мы узнали, что II интернационал считает интервенцию неизбежной, мы приняли и интервенцию.
На интервенцию мы решились также, как и решились на вредительство. Мы решились на нее только тогда, когда были получены прямые указания заграничной делегации, указания от имени социалистического рабочего интернационала.
Мы ожидали решающих событий к началу лета 1930г. Можно перенести интервенцию на 1931г., но эта интервенция не будет основана на содействии тех исторических сил, к которым мы апеллировали. И только по инерции пребывания в контрреволюционной организации могли продолжать ее и после того, когда стало достаточно фактов для того, чтобы понять, что для наших иллюзий не остается никакой почвы. Мы носили в своей душе клубок сомнения и разочарования. Мы смотрели друг другу в глаза исподлобья, отворачиваясь друг от друга. Все наши предсказания рушились. Я в особенности был фанатиком, по определению государственного обвинителя. Я в особенности был увлечен той работой, которую я делал, только смутно сознавая и отгоняя от себя эти мысли. И моя контрреволюционная работа была прервана только моим арестом.
Я понял, что у нас нет базы, что у нас нет возврата к продолжению прежней контрреволюционной работы. Я уже понял ее контрреволюционный, преступный, предательский характер и тем не менее я не сознался сразу.
Процесс, который здесь происходит, это один из актов той классовой борьбы, в которой я принимал участие в последние годы на той стороне баррикады. На этом процессе мы должны ответить перед пролетарским судом за нашу деятельность на той стороне баррикад. Я считаю, что та мера, которая предложена государственным обвинителем, не является преувеличенной. Но я хочу сказать, что поскольку процесс является тоже одним из актов этой классовой борьбы, это доказано выступлением заграничной делегации, выступлением II интернационала, - на этом процессе нам суждено было принять в ней участие уже на этой стороне баррикад.
ЗАЛКИНД.
При проведении и нарастании всех этапов вредительской работы я чувствовал совершенно определенную опору и, следовательно, оправдание в той окружающей социальной среде, которую я считал, что она социально оправдывает все наши действия. Но не думайте, что этой социальной средой был рабочий класс. Меня подпирала преимущественно интеллигентская среда, т.-е. та единственная среда, с которой я приходил в непосредственное соприкосновение.
Говоря о некотором переломе в настроениях еще накануне ареста, подсудимый говорит:
- Я хотел свернуть область своей вредительской работы. И я добился этого. Таким образом, когда меня арестовали, почва для переоценки ценностей была уже подготовлена, так что арест и пребывание в тюрьме дали мне возможность уже спокойно, совершенно об'ективно оценить и окончательно подвести итоги последнему этапу моей "общественной" работы.
В течение своего сидения в тюрьме я так много пережил, настолько перевернул себя внутренне, что я готов был к смерти. Государственный обвинитель мотивировал, что меня нужно изолировать на такой продолжительный срок, чтобы от меня было обезопасено социалистическое строительство до момента его окончательной победы.
Этот приговор для меня равносилен смертному приговору, потому что остаться жить без всякой надежды когда-нибудь, в какой бы то ни было, хотя бы ничтожной форме принять участие в социалистическом строительстве, в которое я поверил всеми фибрами своей души, - такая перспектива жизни чрезвычайно мало утешительна.
РУБИН.
- Настоящий процесс выяснил с полнотой картину разложения социал-демократии за последние годы, картину перехода ее к прямым контрреволюционным выводам, картину полной капитуляции "левого" крыла социал-демократии перед правым. Этот процесс усиления и углубления контрреволюционного характера меньшевизма есть процесс международный. Он имеет место и среди русской социал-демократии как внутри самого Советского союза, так и в заграничной делегации. Он имеет место во II интернационале, он имеет место среди отдельных секций II интернационала.
Настоящий процесс с полнотой...
Господин Рудольф Гильфердинг в СССР.
Обвиняемые на московском процессе меньшевики назвали среди лиц, с которыми представители меньшевиков за границей согласовывали свою вредительскую интервенционистскую политику, - Рудольфа Гильфердинга. Его имя называли также в связи с субсидированием меньшевиков германской социал-демократией. Господин Гильфердинг ужасно обиделся, но он не опроверг утверждения, что был осведомлен насчет "нового" курса меньшевистской политики. Он был только глубоко потрясен обвинением, что он кому-нибудь, когда-нибудь давал деньги. Если дело не идет о передаче чужих денег, то мы готовы поддержать протест г.Гильфердинга. Что же касается соучастия его в антисоветской политике, то г.Гильфердинг поступил очень хорошо, что не пошел по примеру Абрамовича и не присягал ни перед Иеговой, ни перед козлиной головой в своем непричастии к антисоветским козням, хотя присяга в условиях, когда свидетели не могут выступать перед германским судом - дело плевое. Г.Гильфердинг воздержался не только от опровержений, но вообще от высказывания насчет своего отношения к СССР. Г.Гильфердинг вообще неохотно высказывается на эту тему. Но было бы ошибкой думать, что это происходит от отсутствия определенных взглядов у г.Гильфердинга. Его отношение к большевизму - длинная история.
* * *
Г.Гильфердинг появился на горизонте II интернационала именно тогда, когда передовые его круги отметили факт начала новой, империалистической эпохи с ее революционными последствиями. Политически он дебютировал статьей о политической забастовке. Можно сказать, г.Гильфердинг появился на исторической сцене, держа эпоху, как бука за рога. Одновременно он печатал целый ряд глубоко ученых статей по истории экономической теории. Мы, молодежь, вступавшая тогда в движение, изучавшая марксизм, обратили скоро внимание, что к очень многочисленному количеству серьезных западноевропейских марксистских писателей примкнула новая величина.
Кто такой Гильфердинг, - спрашивали мы и узнали, что в Вене существует целая группа молодых, выдающихся марксистов, что, кроме Гильфердинга, существует Отто Бауэр, Экштейн, Реннер. От работ этого последнего скоро повеяло чем-то нехорошим. Он изучал исторические корни австрийской монархии тем самым образом, о котором Маркс писал в вступлении к "18 брюмера", говоря, что "у Прудона историческая конструкция... превращается в историческую апологию". Как ни молоды мы были, нам все-таки казалось странным, что марксист Реннер пишет статьи, "убеждающие престарелого Франца-Иосифа в пользе всеобщего избирательного права, как средства оздоровить и укрепить одряхлевшую австро-венгерскую монархию. Мы не могли понять, зачем революционеру укреплять такой..., скажем, "продукт истории". Но насчет революционности Гильфердинга у нас сомнений не было. Когда в 1908 году мне пришлось познакомиться с г.Гильфердингом, то он очень импонировал своим широким горизонтом, которыйочень редко встречался среди писателей II интернационала, страдающих поголовно национальной ограниченностью.
Но покойный Ганс Диффенбах, которому Роза Люксембург в своих письмах посвящает такие трогательные воспоминания, после одной из встреч с Гильфердингом, потягивая подозрительно носом, спросил меня: "Ты себе представляешь Розу на баррикаде?" "Да", - ответил я.
- А ты себе представляешь Гильфердинга, погибающего на баррикаде?
Я посмотрел на него с удивлением и вдруг понял, что именно этого не могу себе представить. Несмотря на все свои революционные перспективы на словах Гильфердинг уходил целиком в комбинации дня, в верхушечные интриги. Ясно чувствовалось, что он заодно с верхушечным слоем германской социал-демократии, к которому мы, присмотревшись, не могли не относиться с большим скептицизмом. То, что больше всего бросалось в глаза, это - полное недоверие Гильфердинга к революционному инстинкту, к революционному сознанию передовых рабочих.
Когда начались первые идейные разногласия в лагере немецких радикалов, у меня был разговор с Гильфердингом, в котором он пытался оттянуть меня от Розы Люксембург. Но не его нескрываемая антипатия к Розе Люксимбург больше всего бросилась мне в глаза.
- Чего вы лезете с этими разногласиями в прессу, - говорил он мне. - Зачем это? Когда мы, молодые, в Вене думали, что мы можем сказать что-нибудь новое, то мы это говорили Доктору, а Доктор смотрел на нас - вы знаете, как он это делает, поверх очков - высмеивал, допрашивал, а после принимал то из наших предложений, которое было важным и жизненным. Масса не может разбираться в новых сложных вопросах. Мы должны итти к партийному руководству, а оно должно давать массе готовые решения. Партию надо повернуть налево, но это можно и это надо сделать только через руководство.
"Доктор" - это был Виктор Адлер. Я, вышедший точно так же, как и Гильфердинг, из австрийского рабочего движения, был воспитан на любви и уважении к "Доктору", но опыт революции 1905г., в которой я принимал участие, научил меня лучше, чем все марксистские книги, понимать громадное значение революционной инициативы масс не только как проводника революционного учения Маркса, но и как источник новых революционных идей. Присмотревшись в Германии к руководящему слою социал-демократии, я с самого начала глубоко сомневался в том, будет ли он способен решительно повернуть от периода парламентской борьбы к периоду массовых революционных боев, приближение которых мне казалось очевидным.
Указания на русскую революцию Гильферлдинг принял очень недружелюбно. "Не делайте той же самой ошибки, что Роза Люксембург, перенося опыт русской революции на Германию", - сказал он мне. Источником его глубокой антипатии к Розе Люксембург являлось то, что он в ней чувствовал мост между русской революцией и Германией. Троцкий, не проявлявший никакого критицизма по отношению к германской и австрийской социал-демократии, - смотри его статью о Викторе Адлере, - был ему ближе по душе. Троцкий учил его антипатии к большевизму и Ленину. Гильфердинг не знал ни сочинения Ленина, ни действительных разногласий между большевиками и меньшевиками. Но когда перед копенгагенским с'ездом 1910г. Троцкий предложил ему написать статью, полную диких нападок на большевиков, он ее не только поместил, он ее смаковал.
Рудольф Гильфердинг, в отличие от тогдашнего Каутского, не пытался разобраться в спорных вопросах русской революции, но весь его инстинкт сибарита, скептика, говорил ему: большевизм есть враг, ибо он верит в пролетарскую революцию, он идет к ней на деле.
* * *
Во время войны потерял из виду Гильфердинга, который был мобилизован в качестве врача. Я увидел его уже во время Ноябрьской революции в качестве одного из вождей независимой социал-демократии - этой типичной партии Пилатов. Во главе партии стоял, как известно, Гаазе - Гамлет социализма, человек, суб'ективно искренне преданный рабочему классу, но не решающийся порвать с социал-демократией и оппортунизмом, боящийся революционной стихии, не только не умеющий готовить революцию, но отбрасываемый ею к сделке с контрреволюцией.
Если Каутский в начале Ноябрьской революции за то, чтобы русский вопрос решать "дипломатично", то-есть отодвигать возобновление дипломатических отношений с СССР в надежде, что Антанта с нами покончит, то Гаазе прикрывал эту политику сладкими словами о русских "братьях и сестрах", когда он в разговоре с тов.Чичериным и мной, который происходил по поводу Юза, отказал в приеме хлеба, который пожертвовал голодный русский рабочий немецкому чтобы показать ему свою солидарность. Гильфердинг, став преемником этого предательства по отношению к пролетарской революции в России, вначале прикрывал это предательство выражениями лицемерной симпатии к русской революции. Центральный орган независимцев, "Фрейхейт", которым Гильфердинг руководил, не помещал в 1919 году грубых нападок на большевизм, хотя иностранным ее отделом руководил меньшевик Штейн. Но они не делали ничего, чтобы воодушевить рабочих верой в русскую революцию. Они не могли этого делать, ибо они ведь не хотели победы пролетарской революции в Германии и понимали великолепно, что для рабочих масс русская и германская революция - едины. Рабочие массы, принадлежащие к независимым социал-демократам, требовали поддержки советского пролетариата, ибо они видели в нем союзника в своей борьбе за пролетарскую диктатуру. Г.Гильфердинг делал все, что мог, чтобы не допустить перехода независимых рабочих на позиции большевизма. Но он не смел открыто отклонить идеи диктатуры пролетариата, не смел отклонить идеи советов.
Все его усилия были направлены к тому, чтобы из этих величайших лозунгов борьбы сделать мост к социал-предателям, сделать мост к буржуазии.
Диктатура, да, понятно, но диктатура без террора, то-есть горячий снег, ибо диктатура есть орган насилия.
Советы, да, но разве вы не видите, что, пока буржуазия господствует, можно только добиться признания буржуазией советов как совещательных органов?
Это было во время наступления Юденича на Ленинград и Деникина на Москву. Я сидел в тюрьме на Лертерштрассе и пытался всеми средствами воздействовать не только на молодую и слабую тогда еще коммунистическую партию, но и на независимцев через те их элементы, которые пытались повернуть свою партию на рельсы только-что основанного Коминтерна. Я попросил зайти ко мне в тюрьму т. Штеккера, тогдашнего члена ЦК независимцев, теперешнего коммуниста, и, обрисовав ему положение русской революции, указал ему, что борьба с белыми приближается к кульминационному пункту. Я предложил ему большую агитационную кампанию за поддержку ведущих тяжелую борьбу русских пролетариев. Штеккер обещал сделать все возможное. Через несколько дней он мне передал, что ЦК независимцев решил начать эту кампанию, но Гильфердинг настоятельно предлагал отложить ее до Октябрьской годовщины, чтобы два раза не нанимать зал, что стоит много денег. Это было, если не ошибаюсь, в конце сентября. Г.Гильфердинг, видно, думал, что быть может удастся справить панихиду по революции. Осенью этого года он высказал свою мысль более открыто на партийной конференции, когда стоял вопрос о присоединении независимцев к III интернационалу. Главным аргументом Гильфердинга было, что надо подождать. Коминтерн есть детище русской революции, а ведь неизвестно, как кончатся бои в России. В этом был весь Гильфердинг.
Шейдеманы и Эберты вооружали всех, подобно Бермонту и генералу Гольцу готовящихся к борьбе против СССР, они позволяли генералам Бискупским на германской территории формировать белые русские отряды.
Гильфердинг действовал тихой сапой. Он убеждал немецкий пролетариат не смыкать рядов с русским пролетариатом.
Коминтерн великолепно понимал роль Гильфердинга, и когда делегация независимцев приехала на II конгресс Коминтерна, - характерно, что Гильфердинг, идейный вождь партии, не приехал - независимцам как одно из условий вхождения в Коминтерн было пред'явлено требование исключения Гильфердинга из партии. В ответ на это Гильфердинг сорвал маску, он выступил на с'езде в Галле с речью, полной ненависти к большевизму. Но он еще с величайшим негодованием отклонял, как клевету, утверждение Зиновьева, что Гильфердинг работает на об'единение с шейдемановцами.
* * *
Раскол независимцев состоялся. Большинство рабочих-независимцев перешло в коммунистическую партию. Руки Рудольфа Гильфердинга были развязаны, и он не только повел бешеную кампанию против СССР, начатую подлыми статьями Дитмана, но и кампанию за об'единение с шейдемановцами. Когда оно состоялось, Рудольф Гильфердинг перекочевал на правое крыло социал-демократической партии. Неутомимый в своей борьбе с революционными рабочими, этот ученый экономист, став министром финансов был мягок, как воск, по отношению к капиталистам.
В мемуарах английского посланника в Берлине лорда Д'Абернона можно прочесть замечательный разговор с Штреземаном, коллегой Гильфердинга по кабинету. Д'Абернон указал Штреземану на то, что если не завинтить налогового пресса по отношению к буржуазии, то марка полетит. Штреземан жалуется ему, что министр финансов Гильфердинг, хотя и радикальный социалист, страдает большой снисходительностью к буржуазии и не думает пользоваться налоговым прессом.
Г.Гильфердинг показал, как можно быть автором "Финансового капитала" и не думать о борьбе с финансовым капиталом. На зато он делал все, чтобы не допустить сближения Германии с СССР, которого требовали интересы германской буржуазии. Он совместно с Эбертом был решительным противником Рапалльского договора, ибо вся его ставка была ставкой на примирение с западно-европейской буржуазией. Он принадлежал к ближайшим друзьям представителя репарационной комиссии профессора Ханегена и французского политического разведчика профессора Энара. Г.Гильфердинг не писал никаких статей против СССР. Государственный муж, вчерашний и завтрашний министр, не должен компрометировать себя враждой к СССР, пока германская буржуазия не решила с ней порвать. Но жена г.Гильфердинга переводила книги, направленные против СССР. Меньшевики находили с его стороны полную поддержку. Понятно, только клеветники могут утверждать, что г.Гильфердинг за интервенцию. Он только против сближения Германии и СССР, которое могло бы затруднить интервенцию. И если интервенция начнется, то он, как человек трезвый, примет ее как факт. Какой разумный человек не признает фактов! Он застрельщик политики сближения с Францией, ибо только такое сближение "обеспечивает мир на Западе". А если это сближение будет требовать участия Германии в интервенции, то ведь всякий поймет, что из двух зол надо выбирать меньшее. А разве война с диким Востоком не лучше войны с цивилизованными нациями?
- В СССР строят фундамент социализма! Рассказывайте эти сказки другим. Гильфердинг чересчур умен, чтобы этому поверить. "В буржуазной Германии больше социализма, чем в СССР", - сказал на последнем с'езде германской социал-демократии единомышленник Гильфердинга Дитман. Утверждения, что Гильфердинг вел с меньшевиками переговоры об интервенции, - смехотворны. Ведь всякий знает, что Абрамович даже зонтик берет в руки с осторожностью, боясь, что он выстрелит. Какой он интервент! А потом г.Гильфердинг - не министерство иностранных дел, он не ведет переговоров, он ведет только разговоры. Что будет, когда Франция двинет на войну против СССР Польшу, мы увидим. Г.Гильфердинг не генерал Миллер, он не формирует булых отрядов против СССР, он только пытается не допустить, чтобы Германия, которая ведь "нуждается в мире", путалась с большевиками. Он только делает все, чтобы разрушить красный фронт, который слагается для борьбы с интервенцией, он толдько против того, чтобы германский рабочий верил в "басни" о социализме в СССР, ибо он человек Запада и не верит в свет с Востока.
Есть палачи пролетарской революции, и есть Понтии Пилаты, умывающие руки в невинности, а руки их грязнее, чем руки палачей.
|
|
| ||||||||||||